Бог не поможет российской науке

Сегодня, 26 мая, начинается Общее собрание Российской академии наук, от которого все ожидают очень важных решений. С точки зрения стороннего наблюдателя, его главная интрига — в надвигающихся выборах: уже были названы три претендента, первым в списке стоит имя Юрия Сергеевича Осипова, бессменно занимающего этот пост с 1991 года, то есть с момента её образования (точнее, переименования АН СССР). Столь длительное пребывание одного и того же человека на этом посту вряд ли идет на пользу делу, хотя, вероятнее всего, полномочия Юрия Сергеевича будут продлены. Но дело не в этом — главное, что отечественная наука, познавшая некогда счастье мировых свершений, переживает сейчас время упадка и неуклонно приближается к состоянию полного анабиоза.

Вот что говорит статистика: реальное финансирование научно-технической сферы по сравнению с 1991 годом уменьшилось в 15–20 раз и оказалось значительно ниже критического порога устойчивого развития (~1,5% от ВВП), число научных работников за это время сократилось почти вдвое — к 2001 году численность персонала, занятого в исследовательской работе, составила 58,4% от уровня 1992 года. Фактически исчезли целые «сегменты» организации научной деятельности, тогда как другим повезло больше: за период 1992–2001 годов существенно сократилось число проектных и проектно-изыскательских организаций (в 1992 году — 856, в 2001 году — 80), но в то же время выросло число научно-исследовательских учреждений (с 2 077 до 2 729) и опытных заводов (с 29 до 34). Произошло существенное «вымывание» из науки людей среднего возраста, и, соответственно, за это время доля пенсионеров возросла в два раза, с 10% до 20%, тогда как рост доли молодых ученых был смехотворно мал — с 9,2% до 10,6%. Ощутимы потери и от эмиграции, или, как её ещё называют, — «утечки умов» (brain drain). По некоторым оценкам, она составляет около 10% выехавших на ПМЖ от общего количества исследователей на 1991 год, а находящихся в длительных командировках ещё больше. Что и как сможет остановить этот процесс, остается неизвестным, равно как остается неизвестным, будет ли эта проблема обсуждаться на Общем собрании.

А проблема эта существует. Что может ожидать нашу страну, если она полностью лишится науки как социального института, насколько эта опасность реальна? Заметную роль в общественной жизни наука стала играть относительно поздно (по сравнению, допустим, с армией, государством, церковью), не более 200–250 лет. Безусловно, сама она появилась гораздо раньше, ещё в Античности, но тогда и даже намного позже — в эпоху Средневековья и даже раннего Нового времени — она ещё не обладала тем социальным весом и той общественной значимостью, на которую стала претендовать позднее. Рост её социальной роли и её слияние с технологиями были очень постепенными; и то и другое достигло максимума к началу ΧΧ столетия. Причем мы можем с уверенностью указать не только временной, но и географический рубеж: этот максимум был достигнут в Германии.

Одновременно с «классической» (в смысле — образцово-показательной) немецкой философией в Германии появилась и классическая немецкая литература, а ΧΙΧ век дал лучшую в мире немецкую классическую математическую школу. Вторая половина ΧΙΧ-го, а особенно ΧΧ столетие ознаменовались расцветом немецкой физики, которая внесла в сокровищницу мировой цивилизации неоценимый вклад. Разумеется, немецкоязычная (германская и австрийская) культурная среда лидировала и в других отраслях научного знания, немецкоязычная наука к первой четверти ΧΧ века выступала «ядром» мировой науки, а немецкоязычное научное сообщество давало или, наоборот, не давало «пропуск» в клуб мировой научной элиты.

Проводя аналогии с нашим временем, можно сказать, что немецкоязычная (в основном германская) наука занимала те же (а может, даже ещё и более) лидирующие позиции, которые в настоящее время занимает наука США. Однако прошло совсем немного времени, и уже к середине ΧΧ века, после окончания Второй мировой войны, от всего этого великолепия немецкой научной мысли остался «один пшик». В интервью, которое Андрей Дмитриевич Линде дал в прошлом году Марине Асвацатурян для сетевого издания «Полит.ру», он говорил: «…В Германии денег на науку тратят очень много, и за 60 лет после войны они все-таки восстановили себе науку, но не на том уровне, что был до войны. Раньше это был мировой центр, раньше язык физики был немецкий. А сейчас научный язык физики — английский».

И в самом деле, после Второй мировой войны мировым научным центром стали США со всеми вытекающими отсюда последствиями и присущими этому статусу функциями. Это изменение может иметь и количественное выражение, связанное например, с присуждением Нобелевских премий. Если в начале ΧΧ века существовала даже шутка, что для получения Нобелевской премии «достаточно окончить немецкий университет», то сейчас её можно смело перефразировать следующим образом: «Для того, чтобы получить Нобелевскую премию, достаточно заниматься наукой в США», поскольку там значительное количество людей науки — это иммигранты, получившие высшее образование, а зачастую и докторскую степень, у себя на родине.

Так что же произошло с немецкой наукой к середине ΧΧ века? Ответ, казалось бы, лежит на поверхности. Массовая эмиграция немецкого учёного сообщества после прихода национал-социалистов к власти, проигрыш во Второй мировой войне, разруха и обнищание, послевоенная депортация сотрудничавших с гитлеровцами ученых в страны победившего альянса. Всё это, конечно, имело место, и эти факторы, безусловно, сыграли свою роль. Однако не они были определяющими. Та же Германия и её союзница Австрия проиграли Первую мировую войну, пережив после этого этап серьёзной политической и экономической нестабильности. Однако это вовсе не мешало развиваться науки в этих странах, и в 20-х годах ΧΧ столетия Германия по-прежнему оставалась мировым научным лидером.

Аналогично и Россия (СССР), проиграв Первую мировую войну, пережив гражданскую войну и период глубокого экономического упадка и значительного сокращения численности населения из-за эпидемий и эмиграции, не лишилась накопленного потенциала. СССР уже в 20-х годах смог занять в мировой науке лидирующее положение по многим ключевым позициям. Обогнав лучших представителей французской математической школы, Андрей Николаевич Колмогоров (1903–1987) и Павел Сергеевич Александров (1896–1982) заложили основы аналитической теории множеств; Леонид Исаакович Мандельштам (1879–1944) и Григорий Самуилович Ландсберг (1890–1957) поставили в своей лаборатории ряд принципиальных экспериментов (в частности, первыми обнаружив эффект комбинационного рассеяния света в 1928 году). А вклад российских генетиков в развитие общей биологии был настолько велик, что уже в начале 30-х встал вопрос о проведении в Москве VII Международного конгресса генетиков под председательством Николая Ивановича Вавилова (1887–1943).

Факт послевоенной деградации немецкой науки невозможно объяснить исключительно массовым довоенным отъездом интеллектуалов из нацистской Германии, поскольку, несмотря на ощутимые потери, в Германии по-прежнему оставались крупнейшие учёные — Макс Планк, Вернер Гейзенберг (Werner Karl Heisenberg, 1901–1976), Давид Гильберт (David Hilbert, 1862–1943)… Как ни считай, «остаточный» научный потенциал у нацистской Германии был гораздо выше, чем тот, которым располагал СССР к середине 20-х годов, в самом начале расцвета «большой науки» в СССР. Объяснить этот взлет — как в национал-социалистической Германии, так и в интернационал-социалистической России — так же сложно, как и последовавший за ним спад. Некоторые попытки в этом направлении делались, но их нельзя признать удовлетворительными.

В упоминавшемся выше интервью Линде говорил, в частности:

В России всегда была питательная среда [для развития науки] — природное уважение к интеллигентности. Так же как и в Германии, где Herr Professor — это какое-то запредельное почтение. Есть такая вещь в России — и это замечательно. Это свойственно не всякой культуре. Возможно, какая-то часть этого отношения была разрушена, когда люди увидели, что деньги стали идти в другую сторону.

Однако этот тезис представляется по меньшей мере спорным. Если подобное уважение и существует, то навряд ли оно носит природный характер. В бедной, разорённой шестью годами непрерывных войн и террора различных цветов, безграмотной (более 70% населения), наполненной беспризорниками и бандитами России начала 20-х годов ΧΧ века говорить о «природном уважении к интеллигентности» вряд ли возможно. В лучшем случае отношение общества можно охарактеризовать как безразличие, в худшем — как неприятие. Достаточно почитать Михаила Булгакова или Михаила Зощенко, чтобы убедится в преобладании иронии, презрения и глухого непонимания среди эмоций, возникающих в душе рядового российского обывателя, когда ему приходилось иметь дело с образованным человеком, «профессором в шляпе». Если кто почтение и испытывал, так это был только один социальный институт (правда, уважения которого хватало «с лихвой»). Это была власть.

У нее были весомые причины. По большому счёту, новой власти, ставшей таковой в результате тяжелых социальных потрясений, в решении социальных, политических, экономических и других проблем общественного бытия, не на что было больше опираться, кроме как на человеческое ratio, на логику, разум и здравый смысл. Действительно, в стране не существовало ни крупной, ни средней буржуазии, ни значимого промышленного потенциала, ни крупных финансовых запасов. А институт церкви давно уже находился в состоянии бескомпромиссного конфликта с приходящей к власти силой, разрывавшей исторические традиции и стремившейся положить конец преемственности и в законотворчестве, и в культуре (вспомним, например, слова Маяковского: «Почему Растрелли не растрелян?»). Страна оказалась в полной международной изоляции, да к тому же ещё полна внутренних противоречий, только лишь «сглаженных» силой оружия во время гражданской войны.

Никакой другой опоры, кроме рациональности и, соответственно, рационального решения всех накопившихся проблем в обществе у власти не оставалось. Да и сама марксистская доктрина, взятая властью в качестве своей идеологии, являлась примером классического рационального продукта, без малейших «примесей» иррационализма, мистицизма, интуитивизма и т.п., что, безусловно, стимулировало рациональность в качестве основного и единственно возможного метода отношений с миром. Власть ясно и последовательно на протяжении нескольких десятилетий пользовалась этим ресурсом, одновременно воспитывая у общества то самое «природное уважение к интеллигентности». Именно в этом русле проходила и культурная революция, задуманная, прежде всего, как преодоление всеобщей неграмотности и нацеленная на всеобщее и обязательное среднее (неполное среднее) образование. Осуществить подобное было бы невозможно без повышения социального престижа работников умственного труда, без их материального стимулирования и без культа «точного знания».

Те же мотивы можно найти и за послевоенной попыткой провести «всеобщую рационализацию» введением преподавания логики в средней школе. Последнему уделялось особое внимание, и в 1947 голодном послевоенном году, на самом высоком уровне, лично Сталиным и его политбюро принимаются решения об увеличении до 20 количества аспирантских мест в отделе логики Института философии АН СССР. Был ли ещё какой-нибудь отдел в научном учреждении СССР, и даже во всем мире, удостоенный такого высокого внимания! Не этот ли комплекс мероприятий и создал ту благоприятную среду и то «природное» уважение к интеллигентности, став логичным дополнением к предвоенному выходу советской науки на ведущие позиции в мире. К концу советского периода в истории страны наука как национальный общественный институт охватывала собой абсолютно все научные дисциплины и направления и задействовала в той или иной форме 5% населения. Советская наука к концу 80-х лидировала в мировом научной рейтинге, русскоязычные научные публикации занимали второе место по своему объёму после англоязычных. Появление в ФИАНе (и, естественно, не только в нём) «поколения великих», о котором пишет Андрей Дмитриевич, да, собственно говоря, и самого Андрея Дмитриевича как учёного с мировым именем, прекрасно дополняют эту картину.

Принципиально иной была ситуация в нацистской Германии. Идеология национал-социализма в своей основе содержала иррациональное, мистическое ядро, и в этом смысле была враждебна (впрочем, как и сам вождь нацистского рейха) рациональному отношению к миру, которое было интересно властям Третьего рейха только в контексте развития и совершенствования вооружений. По сути дела, передовую и развитую немецкую науку начала ΧΧ столетия сгубили невежество, мракобесие и обскурантизм в лице национал-социализма. Приоритет рациональности был замещён другими опорами гитлеровского режима: крупным капиталом, промышленным потенциалом, традициями, в том числе и военными, мифом о расовом превосходстве немцев и о «руке Провидения» в избрании фюрера. Роль идеологии национал-социализма не столько в том, что многим лучшим представителям науки пришлось срочно покинуть страну, а в том, что она показала слабость рационального подхода как такового в смысле его «беззащитности» перед стихией мифологем и мистики. То, что в стране с «почтительным» отношением к интеллектуальной работе и интеллигентности вообще за какие-то считанные годы случилось возвращение к мировоззренческим нормам Средневековья, показало, что рационализм сам по себе не имеет глубоких корней в обществе и рациональное виденье мира сравнительно легко заменяется на свою противоположность.

Эта стремительная метаморфоза, подорвав веру немецких интеллектуалов в силу общественного разума, до сих пор, безусловно, выступает в роли одного из факторов, определяющих развитие послевоенной немецкой науки, когда национал-социализм находится под запретом. Её затянувшийся закат, невозможность восстановить подорванный престиж на мировой арене кроме политических, экономических, кадровых и других причин объясняются её нивелированием в глазах немецкого общества как единственно возможного, совершенного и универсального способа взаимоотношений с миром.

Задаваясь вполне законными вопросами о том, что же такое наука, насколько «продукты её деятельности» адекватны объективной реальности и каково её место в современном мире, необходимо помнить об эволюционном характере всех этих понятий. Наиболее распространенные интерпретации самой науки в целом можно разделить на два направления — наука есть отражение объективной действительности и наука есть инструмент познания и взаимодействия с окружающим человека миром. Первое понимание науки было присуще ранним этапам её развития — в частности, представлениям, складывавшимся в раннем Новом времени, когда её главной задачей считалось раскрытие замыслов Творца. Однако в современном мире, когда научная картина мира потеряла свою простоту и наглядность, инструментальная интерпретация получает все большее признание. Согласно ей, наука представляет собой определённый механизм видения, описания и взаимодействия с миром, в основе которого лежит рациональное мышление как специфическая человеческая особенность.

Саму рациональность можно представить как человеческую способность разделять объекты окружающего мира и их свойства, фиксировать это разделение в понятиях и оперировать с понятиями по определённым правилам (логическим законам). Этим рациональное мышление отличается от образного, когда объект представляется как целостный и единый. Рациональный подход позволяет проводить сравнения между объектами по их свойствам, тем самым задавая их классификацию и представляя окружающий человека мир как систему. В науке рациональное «ядро» как метод научного познания дополнено целым рядом других, специфически научных методов, что и делает саму науку такой эффективной. С этой точки зрения ценность её результатов состоит не в соответствии объективной действительности (о которой мы не имеем полной информации), а в том, насколько эти результаты не противоречат логическим принципам и фактическим данным. Руководствуясь именно такими критериями, за всё время своего существования наука достигала наилучшего результата и с точки зрения его практического применения, и с точки зрения удовлетворения мировоззренческой потребности человека (как подметил ещё Аристотель: «Все люди от природы стремятся к знанию…»).

Говоря о перспективах развития науки в ΧΧΙ веке и основываясь на уроках века ΧΧ-го, мы вынуждены признать, что наука — сложнейшая система, требующая для своего функционирования огромных финансовых затрат, сложной и отлаженной системы образования и многого другого, в том числе и моральной поддержки от общества. А поэтому она существенным образом зависит от государственной власти. В обществе, где наука, власть и народ имеют одни рациональные основания, наступает своеобразный «резонанс» на благо гармоничному развитию всех троих; но когда в обществе в качестве мировоззренческой основы выбирают иррационализм, мистику, мифологемы, наука «диссонирует» с обществом и властью и её будущее весьма печально. Можно сказать и так: чем чаще власть употребляет слово «бог», тем с меньшей уверенностью смотрит в будущее